Соостер родился 17 октября 1924 года на хуторе, на острове Хийюмаа. Я помню, как отмечалось в России его 90-летие. Тогда казалось, до безобразия скромно: пара маленьких галерейных проектов и третий, чуть больше и значительнее, в посольстве Эстонии — из частных коллекций. За истекшее с того момента десятилетие все ожидаемо стало хуже — и единственную сегодня московскую выставку в галерее (не в музее!), где в основном графика и считанные живописные работы, можно, кажется, считать подарком судьбы. Да и до выставок ли теперь!
Гуру
Но и на родине Соостера, где в Тарту и Таллине хранится основной корпус его наследия, по случаю важной даты открылась тоже единственная выставка — и даже не в главном музее KUMU, где несколько лет назад Юло Соостера показывали вместе с его друзьями-художниками, а в скромном Eesti Kuunstimuuseum.
В ответ на это я вспоминаю самое начало нынешнего тысячелетия. 2001 год, я приехала в Таллин в гости и в старом KUMU, еще на Вышгороде, обнаружила выставку Соостера на трех (!) этажах. Другое время, иной политический контекст, с которым Соостер однако никогда не считался. И жизнь ускорилась, а искусство его, признаем, не просто для восприятия — вряд ли оно может стать хитом в глазах масс.
Это не сюрреализм, которым часто маркируют творчество Соостера, или, вернее, не только он. «Придуманная Юло система знаков-символов — рыба, яйцо, дерево образует его собственный стройный, завершенный мир, — комментирует язык и стиль Соостера исследователь его творчества, искусствовед Анна Романова. — Он вырос из европейской классической традиции, там можно увидеть и наследие маньеристов, и уход в метафизику — к Моранди и Де Кирико. И да, сюрреализм, но это лишь одна из линий».
Влияние магриттовской версии сюрреализма особенно видно в рисунках к знаменитому мультфильму Андрея Хржановского «Стеклянная гармоника» (1968). Снятый по сценарию Геннадия Шпаликова, с музыкой Шнитке, в которой Альфред Гарриевич зашифровал свои инициалы, он был нарисован двумя друзьями-художниками, Соостером и Юрием Нолевым-Соболевым. Приговоренный цензурой, фильм был уничтожен — буквально, в физическом смысле. Потом из всего, что не вошло в окончательную версию, смонтировали новую, показали только в перестройку, и это то кино, которое сегодня необходимо смотреть.
Соболев еще вспоминал о моменте их знакомства, что Соостер был первым иностранцем, которого он увидел в жизни. И наверное не только первым иностранцем, но первым художником, который, получив в юности опыт свободы, смог его сохранить и передать этот опыт, саму возможность свободы следующему поколению, свободы не видевшему вовсе.
«Для наших художников Соостер был гуру», — говорит о нем филолог Виктория Мочалова, в прошлом — жена художника Ильи Кабакова, близкого друга Соостера. «Юло имел мощь и силу не сломиться и не только не приспособиться к этим новым зигзагам или лабиринтным извивам нашей жизни, а он как бы демонстрировал абсолютное какое-то противостояние и фигуру естественности в крайне неестественных и невероятных условиях», — писал о нем сам Кабаков, с которым они сначала обитали вместе в подвале на Таганке, а потом перебрались под крышу дома страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре. Шестой этаж без лифта, черная лестница, по которой мощный силач Юло один поднимал на спине холодильник.
Дело на помойке
Когда в 1962-м, на выставке к 30-летию МоСХа в Манеже, Хрущев заорал, увидев соостеровский «Лунный пейзаж» с можжевельниками, что за такой формализм он отправит художника в лагерь, Юло ответил, что там он уже был. Его арестовали в 1949-м. Окончив тартусскую Высшую школу искусств Паллас, он перебрался в Таллин и обживал мастерскую в Белой Башне — она и сегодня стоит на улице Пик. Забрали вместе с еще четырьмя недавними студентами, с которыми они вместе мечтали о стажировке за границей, а теперь возмущались отменой таких перспектив. Обвинили в том, что якобы собирались угнать самолет в Париж. Никто из них, разумеется, не умел управлять самолетом, но всем дали по 10 лет за измену родине — все как сейчас.
10 лет сидеть не пришлось — в 1956-м Соостера выпустили. К тому моменту уже появилась в его жизни Лидия Серх, тоже зека — они познакомились в доме культуры Долинки, столицы Карлага, где оба, будучи художниками, оформляли выставку достижений лагерного хозяйства. Это было уже после смерти Сталина, почти вольные времена — но Соостер застал и другие, когда рисовать запрещалось, и ему, поначалу совсем не говорившему по-русски, пришлось совсем плохо. Однажды вертухай, увидев в его руках пачку рисунков, выхватил их и кинул в огонь. Соостер полез и вытащил, за что охранник выбил ему передние зубы.
А обугленные по краям рисунки, время от времени мелькающие на выставках, вместе с лагерными рисунками Бориса Свешникова остались. Страшными свидетельствами советской жизни.
Когда 25 октября 1970 года Соостер умер — ему было 46, утром он не проснулся в своей мастерской, Генрих Сапгир написал на смерть своего друга стихи, «не прочитанные им на поминальном вечере в Доме художников, который не состоялся». Они заканчиваются строчками: «Отправит нас в долгий ящик/ Государство-душеприказчик». А через полвека после смерти Соостера режиссер Лилия Вьюгина сняла о нем фильм. Русская версия называется «Юло» (мы говорим «Юло», а думаем «Соостер»), эстонская — «Человек, который сушил платок на ветру». Это повторяющийся сюжет его рисунков, к которому мы еще вернемся. Для фильма удалось снять и Долинку, и тот самый дом культуры, и бараки, где, представьте себе, люди живут, и первую страницу дела Соостера — остальные нельзя, дело до сих пор засекречено. Чтобы вывести документ из-под грифа «секретно», нужны усилия и время, проще выкинуть — так поступили с делом Лидии Серх. В долинской конторе, где сидит местная администрация, хранятся сотни тысяч дел репрессированных при Сталине. В фильме человек в погонах признается, что недавно выкинули 300 мешков. Но фильму четыре года — может быть, уже выкинули все.
Нескрюченный
Оказавшись на свободе, Юло Соостер попытался вернуться в Таллин. Рассчитывал вступить в недавно созданный местный Союз художников. Лидия вспоминала, как они приехали, как Юло написал работы, которые собирался предъявить комиссии, — пейзажи Йыхви и Кохтла-Ярве, несколько портретов, как спускался в сланцевую шахту, дабы отобразить в рисунках «ударный труд эстонского советского народа».
Но получил отказ, ибо «исказил образ советского человека». Они с Лидией приехали в Москву, поженились, родился сын Тэнно, который тоже стал художником и сегодня открывал папину выставку в Таллине.
По воспоминаниям, Юло говорил, что Москва для него — ступенька к Таллину. Так в конечном итоге и оказалось, только Соостер до тех времен не дожил. Что такое был Таллин в 1956-м? Приехав из Караганды, Соостер увидел дам в довоенных шляпках, сидевших в довоенных кафе и из последних сил делавших вид, что ничего не изменилось. Соостера там не ждали —он был из Карлага. В отличие от Соостера, его учитель, известный эстонский живописец Эльмар Китс, до войны бывший условным импрессионистом, сделал в Таллине после войны карьеру и превратился в увенчанного лаврами соцреалиста.
А Соостер… В Москве он был экзотической птицей, но и главной культовой фигурой андеграунда — единственным, имевшим опыт западной жизни и в анамнезе — традиции, усвоенные в европейской художественной школе. Первый нонконформист. Огромного роста человек с неправдоподобно яркими голубыми глазами, трубкой в углу рта и неправильной, с явным акцентом, русской речью, которой тем не менее все внимали. Насколько Соостер был особенным, видно хотя бы из восторженной оды в его честь обычно язвительного Ильи Кабакова: «Соостер является изумительным метрономом или, лучше сказать, ״золотой осью», <…> нормой, которая показывала, до какой степени отклоняется все в ту или другую сторону, включая все наши жизненные обстоятельства, ситуация политическая, социальная, наша психика и т. д. Можно сказать, что он жил правильно, а стены его дома были кривые. <…> Такого чувства у меня не вызывал ни один человек из окружающих: все искривлялись и косили вместе со стенами домов и улиц. У нас все косое, и все косые, как у всех косых, у нас странные спины, плечи, физиономии, мысли, поступки <…>, так что если бы нас сфотографировать каким-то специальным фотоаппаратом, то мы бы представляли собой ветвящиеся деревья, как в известном стихотворении Хармса »Шел куда-то человек — Скрюченные Ножки…» Так вот, Юло никогда не был скрюченным. Это было, несомненно, свойство самого Юло и, несомненно, свойство той эстонской культуры, к которой он принадлежал и в которой сформировался до того, как оказался в лагере. <…> Но вот после страшных поворотов судьбы Юло оказался в Москве, в центре этого странно искривленного нового пространства, и жил, если можно так сказать, по памяти: он ничего не понимал, не принимал и страшно удивлялся огромному количеству вот этих зигзагообразных фигур и спиралей, которые представляли весь наш способ жить в бытовом, психическом и художественном отношении».
Он был патологически нормален, в прямом смысле этого слова. Нормален и в утопической их с Соболевым идее устраивать вечера-обсуждения с художниками в кафе «Артистическом» напротив МХАТа — конечно, из этого ничего не вышло, и в реализованной их с Лидией идее устраивать для друзей-соратников «среды» на кухне, в полуподвале на улице Красина. Разговоры об искусстве и философии были для Соостера продолжение самого искусства — и никогда это не были сплетни или интриги. И было еще одно свойство Соостера, о котором пишет Кабаков: он не делил мир на внешний и свой, а работу — на халтуру для Детгиза или журналов и искусство для себя. Что в конечном итоге вышло ему боком, но иначе это не был бы Соостер.
***
В каком-то смысле он был принцессой на горошине — тем, кто сушит платок на ветру. Про это тоже есть апокриф — воспоминания художника Анатолия Брусиловского: «Стоит человек — зэк и на распяленных пальцах держит платок. Сушит. Постирал и сушит. А где его повесишь? Сопрут! На рисунке лицо человека, его странная поза так значительны, так серьезны… Нет, это не бытовой фактик, зарисовка лагерной жизни. Держит человек свою чистую душу в своих руках. И не дает ей запачкаться. А ГУЛаг, нары, воры, вертухаи — все это ниже, все это вне».
